У нормальных людей роботы из головы не вылазиют!!
- Я не могу так! Понимаешь, когда я об этом думаю все внутри меня сжимается, словно тугая пружина, и я жду стартового выстрела. И время словно бесконечное в этих минутах.. Да каких минутах! Секунды растягиваются словно вечность, и кажется, что терпеть уже нету сил и вот - сигнал, но ещё несколько мгновений ты не можешь двинуться. Вся огромная энергия сконцентрирована в тебе и это так сложно - освободиться. Послушай, это важно!
Мари сидит на краю обеденного стала и болтает ногами. Приглушенный тюлем вечерний свет падает на пол, стол, усыпая её волосы блестками.
Я откладываю карандаш, неровный штрих перечеркивает всю сегодняшнюю работу. Слушаю.
- Старость - эгоистична. Когда ты стареешь, весь окружающий мир сжимается до размеров твоего тела. И больше нет ничего - только ты и пустота вокруг. Я боюсь постареть, - Мари обнимает коленки руками и устраивает подбородок, - Боюсь, что буду ненавидеть своих детей за то, что они молоды. Быть зависимым от других - это жестоко.
С улицы доносится звон последнего трамвая. Странно, что наш восьмой этаж, так привлекающий голубей, не спасает от городского шума. Мари любит кормить голубей и эти птицы запятнали наш балкон, мои ящики, а вяло-зеленые ростки в них поклеваны и запачканы.
Карандаш затупился, совершенно невозможно чертить. Я разворачиваю лезвие, хищно покоящееся в вощеной бумаге и провожу по дереву карандаша, постепенно увеличивая нажим. Лезвие соскальзывает и ярко-красная полоска тут же взбухает на большом пальце. Черт. Чертеж окончательно загублен. Я ищу чем замотать это непристойно разверстую плоть и натыкаюсь на ажурный платочек Мари. Кровь охотно расползается по ткани, окрашивая невинно-белый в пошло-розовый.
Мари уже тут, волнуясь, обхватывает меня за плечи сзади, горячо шепчет на ухо:
- Тебе не больно? Я так испугалась! Мне показалось у меня сейчас сердце остановится!
В этом вся Мари - её вечные волнения из-за пустяков, она не просто проживает жизнь, она пе-ре-живает каждое событие. Бродячая собака во дворе, вонючий нищий у мусорных баков - все заставляет трепетать её сердечко. Кажется, она состоит из одного сострадания.
Аккуратно сворачиваю запятнанный чертеж и отправляю его в корзину для бумаг. Палец саднит. Маленькие ручки Мари ерошат мои волосы на затылке. Она ужасно переживала, когда я их обрезала, но быстро привыкла гладить меня против шерсти.
Позже мы занимаемся любовью. В эти моменты я чувствую Мари необычайно остро, взлетая с ней на вершины наслаждения и мучительно отпуская. Мари быстро засыпает после, её маленькое, переполненное состраданием сердечко стучит так, словно боится не успеть. Она вся горячая. Сгорая снова и снова в переживаниях она согревает нашу постель. Я забираюсь к ней под одеяло и настойчиво прижимаю холодные ступни к её полным жизни икрам. Мари недовольно ворчит и, не просыпаясь, отталкивает меня.
Вылезать из теплого уюта не хочется, но знаю, не усну. Прошлепав босыми ногами по холодному полу, щелкаю чайником и вскоре пью черный кофе, рассматривая пейзаж за окном. Глаза слипаются, а голова словно набита сахарной ватой, липкой и ненужной. До того времени, когда проснется Мари и можно будет снова жить, целая вечность. Лицемерные часы отстукивают секунды, но стрелки застыли.
Выхожу на балкон и сразу свежий утренний ветер бьет в лицо. Ежусь от прохлады, аккуратно взбираясь на стул - не поскользнуться бы - и дальше на ящики. Далеко внизу радостно звенит первый трамвай. Успеваю эгоистично подумать, что анютины глазки с газона удивительно подошли бы к твоим глазам.
Мари сидит на краю обеденного стала и болтает ногами. Приглушенный тюлем вечерний свет падает на пол, стол, усыпая её волосы блестками.
Я откладываю карандаш, неровный штрих перечеркивает всю сегодняшнюю работу. Слушаю.
- Старость - эгоистична. Когда ты стареешь, весь окружающий мир сжимается до размеров твоего тела. И больше нет ничего - только ты и пустота вокруг. Я боюсь постареть, - Мари обнимает коленки руками и устраивает подбородок, - Боюсь, что буду ненавидеть своих детей за то, что они молоды. Быть зависимым от других - это жестоко.
С улицы доносится звон последнего трамвая. Странно, что наш восьмой этаж, так привлекающий голубей, не спасает от городского шума. Мари любит кормить голубей и эти птицы запятнали наш балкон, мои ящики, а вяло-зеленые ростки в них поклеваны и запачканы.
Карандаш затупился, совершенно невозможно чертить. Я разворачиваю лезвие, хищно покоящееся в вощеной бумаге и провожу по дереву карандаша, постепенно увеличивая нажим. Лезвие соскальзывает и ярко-красная полоска тут же взбухает на большом пальце. Черт. Чертеж окончательно загублен. Я ищу чем замотать это непристойно разверстую плоть и натыкаюсь на ажурный платочек Мари. Кровь охотно расползается по ткани, окрашивая невинно-белый в пошло-розовый.
Мари уже тут, волнуясь, обхватывает меня за плечи сзади, горячо шепчет на ухо:
- Тебе не больно? Я так испугалась! Мне показалось у меня сейчас сердце остановится!
В этом вся Мари - её вечные волнения из-за пустяков, она не просто проживает жизнь, она пе-ре-живает каждое событие. Бродячая собака во дворе, вонючий нищий у мусорных баков - все заставляет трепетать её сердечко. Кажется, она состоит из одного сострадания.
Аккуратно сворачиваю запятнанный чертеж и отправляю его в корзину для бумаг. Палец саднит. Маленькие ручки Мари ерошат мои волосы на затылке. Она ужасно переживала, когда я их обрезала, но быстро привыкла гладить меня против шерсти.
Позже мы занимаемся любовью. В эти моменты я чувствую Мари необычайно остро, взлетая с ней на вершины наслаждения и мучительно отпуская. Мари быстро засыпает после, её маленькое, переполненное состраданием сердечко стучит так, словно боится не успеть. Она вся горячая. Сгорая снова и снова в переживаниях она согревает нашу постель. Я забираюсь к ней под одеяло и настойчиво прижимаю холодные ступни к её полным жизни икрам. Мари недовольно ворчит и, не просыпаясь, отталкивает меня.
Вылезать из теплого уюта не хочется, но знаю, не усну. Прошлепав босыми ногами по холодному полу, щелкаю чайником и вскоре пью черный кофе, рассматривая пейзаж за окном. Глаза слипаются, а голова словно набита сахарной ватой, липкой и ненужной. До того времени, когда проснется Мари и можно будет снова жить, целая вечность. Лицемерные часы отстукивают секунды, но стрелки застыли.
Выхожу на балкон и сразу свежий утренний ветер бьет в лицо. Ежусь от прохлады, аккуратно взбираясь на стул - не поскользнуться бы - и дальше на ящики. Далеко внизу радостно звенит первый трамвай. Успеваю эгоистично подумать, что анютины глазки с газона удивительно подошли бы к твоим глазам.
